След Овидия
Чем отличается поэт от прочих смертных? Вопрос не простой, и не мне отвечать на него. Впрочем, был поэт, который явно выделялся на одесском литературном горизонте. Если один из его коллег казался слишком рассудительным и напористым, другой отличался, наоборот, чрезмерной разжиженностью своего творческого облика, а третий, как бы совмещая их черты, излишне суетился, то этот…
С несколько блуждающими ясными голубыми глазами и одновременно цепким, пытливым и пронзительным взглядом, с неторопливым любопытствующим шагом зеваки — и тут же твердой, почти военной выправкой, с напевной интонацией, из которой выламывался четкий пафос, — таким был поэт Юрий Трусов.
Помнится, он поражал многих, рассуждая о самом обычном, вроде погоды. Так же неожиданно и забавно он мог охарактеризовать творчество своего коллеги, найдя у него строчки явно «не в жилу». Или вон как мгновенно откликнулся на сенсацию — антиалкогольное выступление патриарха советской «цементной» прозы Федора Гладкова с трибуны Второго съезда писателей:
После первых двух глотков
Нам вспоминается Гладков…
Он родился в начале апреля того года, когда еще не началась первая мировая война и когда еще несколько месяцев можно было верить в мирное и счастливое будущее маленького одессита. Спустя четверть века Юра пойдет на фронт второй мировой. И когда вернется с нее, перенеся тяжелые бои и став поэтом, то вот как вспомнит свое прошлое:
В трехэтажном доме на Садовой
Молодые голоса жильцов.
Старый дом сейчас совсем как новый
На фасаде нет былых рубцов.
Но я помню пламени завесы,
На бульварах и проспектах дым.
Дни, когда был каждый дом Одессы
Неприступным дотом боевым.
Как начинающийся же автор, Юра Трусов обозначился где-то в 30-х годах. Знаток трусовской литературной молодости — московский кинодраматург Л. Аркадьев—вспоминает, что юный поэт ходил в некую литературную студию, где они и познакомились.
Со стихами в душе Юрий Трусов отправился на войну. И продолжал писать. Его стихи, очерки и рассказы печатались во фронтовых журналах и газетах. Он был тяжело ранен дважды: под Сталинградом и Курском. «Но стихи были на устах этого военного одессита, когда я с ним сошелся в короткий час приезда домой после освобождения родного города, — говорит писатель Григорий Карев. — Я встретился с Юрием Трусовым на «литературной субботе» в редакции одесской газеты «Большевистское знамя». Он читал свои стихи, напечатанные уже во многих фронтовых газетах. Стихи были искренние и мужественные, как и их автор».
Родился сборник «Утро на берегу». Это случилось в конце 45-го. Тогда было создано Одесское отделение Союза писателей Украины, и Юрий Сергеевич Трусов вошел в первую пятерку его членов.
После победы его можно было видеть в редакции газеты «Моряк» за столом заведующего отделом культуры. Позже, став «свободным художником», автор не раз появлялся в литературно-драматической редакции облрадиокомитета, где мне тогда доводилось работать. А как все радовались, увидев на странице — причем первой странице! — солидного московского журнала «Знамя» его произведение «Песня о ветре», давшее автору выход на просторы большой литературы.
Вышел трусовский сборник «Родной берег». Конечно, что-то в этом сборнике ныне вызывает снисходительную усмешку: скажем, прославление «страны Советов», где «каждый год… равен сотне дооктябрьских лет». Но есть и стихи, не утратившие своей свежести мысли или ее воплощения, в первую очередь, о Пушкине. И вот стихотворение «В Овидиополе», где тоже сперва речь о Пушкине, но упоминается и его лирический предшественник — ссыльный римлянин Овидий. Здесь проявился тонкий поэтический нрав автора, который вместе с Пушкиным «искал Овидия желанный след».
И вдруг Трусов сильно удивил меня: вошел в мой радиокомитетский кабинет и сказал:
— Вот… Написал роман. Исторический!
Я обрадованно ахнул, увидев на своем редакторском столе увесистую папку. «Падение Хаджибея» — так называлась эта рукопись.
«Тихо шумели здесь высокие камыши. В солнечной зеленоватой воде крупной янтарной чешуей поблескивали
пузатые коропы. Утки, гуси, ширококрылые лебеди — белые и черные — вили гнезда в камышовых чащобах. В иссиня-черной тине ворочались жирные клыкастые кабаны…».
Этот пейзаж является местом действия его любимых героев — украинского казака Кондрата Хурделицы и его спутницы Маринки. Еще малышом освоился исконный житель причерноморских степей с прихотями природы и набегами татарских пришельцев, а когда дорос до того, чтобы сидеть на коне и владеть острой шашкой, то сражался с поработителями родной земли. Он воевал в рядах войска, штурмовавшего турецкую крепость Хаджибей, а настал час — добывал под землей камень для будущего города на берегу моря.
В книге действует вереница представителей и руководителей казачьего общества. А рядом с ними — российские военачальники во главе с Суворовым.
Это было начало эпопеи о Хаджибее, то, что заполнило вторую половину его жизни. Тогда судьба свела его с Лидией Яковлевной Селютиной, энергичной женщиной и автором пьес о войне. Новоиспеченный супруг получил крепкую опору в своих творческих и житейских делах. В нем как бы открылось второе творческое дыхание. Получилось пять книг с охватом столетней эпохи. Военный писатель Д. Сергиевич охарактеризовал его, как «едва ли не самое первое повествование об истории черноморского края, об основании нового города — Одессы».
Юрий Трусов выступал в прозе не только как историк. Вперемежку с публикацией разных частей «Хаджибея» выходили его другие крупные прозаические свершения: это и повесть «Даль» — о первых конструкторах космических кораблей, начинавших свою работу в первые годы после революции, и роман «Проникновение в тайну» — о селекционерах и генетиках.
Интересно, что и в эту зрелую пору его вдруг снова тянуло на стихи. В середине 70-х вышел его сборник «Морская былина».
Особняком у Ю. Трусова стоит сборник повестей и рассказов с названием «Рубец на сердце». Книга вышла из типографии после кончины ее автора. В ней идет речь о горькой судьбе людей, сбившихся с пути, о тех, кого теперь называют «криминогенным элементом». Сурово, но и сочувственно проникал Юрий Трусов в мир тех, чья жизнь проходит в местах заключения:
Тюрьма — это судеб скопленье,
Где каждая камера — черный отсек.
Где в каждом отсеке за преступленья
Какой-то сидит человек.
За то, что убил,
За то, что украл,
За то, что солгал,
За то, что…
Ох, тошно! — нет сил!
Тюрьма — это судеб скопленье.
И стыдно смотреть мне на окна тюрьмы.
Тюрьма — это общее преступленье,
В котором виновны
Все мы.
Нет сегодня с нами этого человека. Но остались и будут жить его книги.
И поныне живым и мудрым остается наследие того, кто ушел от нас.
Владимир Гридин,
писатель, журналист, краевед
